Почему большинству россиян не стыдно за войну в Украине и имперские амбиции в отношении Центральной Азии?

19.09.2024, 10:35 rus.azattyq.org

С началом полномасштабной войны в Украине «Левада-центр» регулярно задаёт россиянам вопрос, какие чувства у них вызывают военные действия России. Доля тех, кто испытывает стыд, ни разу не превысила восьми процентов — это максимум, зафиксированный в июне 2023 года. В начале войны стыдно было пяти процентам россиян, к июню 2024 года эта цифра уменьшилась до четырёх процентов. В то же время, когда появился мифический шанс на президентство Надеждина и россияне выстраивались в бесконечные очереди у пунктов сбора подписей в его поддержку, они говорили, что их привело туда чувство стыда. О том, почему стыд отдельных россиян не стал основой массового антивоенного движения, журналист «Сибирь.Реалии» поговорил с историком Алексеем Голубевым.

Алексей Голубев — доцент (Associate Professor) Хьюстонского университета, занимается исследованиями советской и постсоветской истории. В сферу его интересов входит история эмоций, в частности национальной гордости и стыда. Этой теме посвящены его статьи «Западный наблюдатель и западный взгляд в аффективном менеджменте советской субъективности» и «Стыд за нацию: аффективная идентификация и политическое высказывание в России начала XXI века», в которых он рассматривает социальную природу и мобилизационный эффект стыда как политической эмоции.

«Сибирь.Реалии»: Алексей Валерьевич, у вас есть предположения, почему подавляющему большинству россиян не стыдно за войну, развязанную Россией против Украины?

Алексей Голубев: Тут необходимо небольшое терминологическое отступление. Одна из самых известных антропологинь XX века Рут Бенедикт в годы Второй мировой войны изучала культуру Японии и изложила свои наблюдения в знаменитой книге «Хризантема и меч». Она описывает Японию как культуру стыда, где эта эмоция играет основную социально регулирующую роль, и противопоставляет ее культурам вины, к которым относит христианские культуры, в том числе Америку. И стыд, и вина могут вызывать чувство персональной и коллективной ответственности за происходящее, но структурно они совершенно различные. Стыд — визуальная эмоция, основанная на уязвимости внешнему взгляду. Стыдно перед кем-то. Вина, в свою очередь, не зависит от внешнего наблюдателя, это, в первую очередь, внутреннее ощущение.

Так вот, относительно вины, мне кажется, ответ довольно очевиден. Если мы думаем про Россию в категориях империи, что ведет к пониманию войны против Украины в терминах империалистической войны, то в истории, по-моему, нет ни одного случая, когда население империи, ведущей подобную войну, за нее бы стыдилось.

Британия как огромная колониальная империя вела империалистические войны по всему миру. Чувствует ли среднестатистический британец стыд за эти войны? Нет. Даже люди, обладающие высоким культурным капиталом, не испытывают за них стыда. Они могут чувствовать ответственность, но не стыд.

Франция, к примеру, начала войну в Алжире в 1954 году, сразу после того, как ушла из Вьетнама. По мнению французских историков, во время войны погибло полмиллиона человек, а по данным алжирской стороны — от миллиона до полутора. То есть Франция ответственна за смерть каждого двадцатого или каждого десятого алжирца. Но чувствовали ли французы стыд за действия своего правительства в Алжире? Нет. Чувствуют ли сейчас? Тоже нет.

«Сибирь.Реалии»: Можно ли называть войну в Украине исключительно империалистической и пытаться объяснять так отсутствие стыда? Эта война ведется в XXI веке, в принципиально ином информационном пространстве, с применением Россией ядерного шантажа, и при этом даже цели этой войны российскими властями для российского общества до сих пор никак толком не обозначены. Разве эта война похожа на империалистические войны прошлого?

Алексей Голубев: Контекст, конечно, всегда меняется. Завоевание Алжира в XIX веке отличалось от алжирской войны за независимость в ХХ веке. И то, и другое отличается от полномасштабной войны в Украине. Но базовые структурные факторы остаются, даже когда меняется риторическое оформление. Начиная с национального состава российских войск, вопроса о разделах сфер влияния между военными блоками, участия внешних игроков (США, Евросоюз, Китай) и отсылок к завоевательным войнам Екатерины II, по результатам которых Крым и Восточная Украина вошли в состав Российской империи. Для меня как для историка это маркеры империалистической войны.

«Сибирь.Реалии»: И все же корректно ли сравнивать произошедшее в Буче и Мариуполе с колониальными войнами в Алжире? Тем более что война в Украине — это ведь нападение на родственный народ…

Алексей Голубев: «Родственный народ» — это не термин, а метафора из времен романтического национализма, переносящая семейное родство на отношения между группами людей, связанных другими принципами (родственные языки, общая религия, период сосуществования в одном государстве и т. д.). И в этом плане она заведомо манипулятивна, что можно легко проверить, если начать подставлять в эту метафору не русских, а другие народы Российской Федерации. Являются ли родственными народами украинцы и якуты? Русские и якуты? Украинцы, русские и татары? С украинской стороны, что характерно, она не используется и вряд ли будет когда-либо использоваться.

К вопросу об исторических аналогиях. Когда Франция вела войну за удержание Алжира, по ее конституции он был не колонией, а неотъемлемой частью собственно Франции. И массовые — и хорошо задокументированные — преступления против «собственного» гражданского населения французская армия осуществляла на «своей земле». Так что метафоры «общности» и «родственности» еще никогда не предотвращали насилие. «Медуза» еще в прошлом году разместила материал американского историка Тодда Шепарда, где он подробно рефлексирует над этой исторической аналогией.

«Сибирь.Реалии»: Хорошо, пусть всем народам не стыдно за империалистические войны. Но не кажется ли вам, что у российского общества есть своя специфика, которая, возможно определяет и отношение к стыду: на протяжении десятков лет власть как будто неплохо потрудилась над тем, чтобы у россиян атрофировалось чувство стыда. Век убогого коммунального быта, репрессий, насилия и доносов ведь способствовал искоренению стыда в советском и постсоветском человеке?

Алексей Голубев: Власть никогда не трудилась над атрофированием чувства стыда. Наоборот, стыд вполне осознанно инструментализировался для социального контроля, начиная с контроля сексуальности советских граждан, особенно женщин. Игорь Кон писал про это в книге «Клубничка на березке». И другие авторы, занимающиеся историей женщин в СССР, много над этим работали: как советские учителя и доктора сформировали культуру стыда по отношению к внебрачным связям и беременностям.

Между государственным насилием и культурами стыда есть связь, но она не причинно-следственная, и этот вектор никогда не был направлен на уничтожение стыда. Вспомните другой феномен — «показуху» в отношении иностранцев. Она вся была выстроена на понимании того, что демонстрация недостойных сторон советской жизни обернется национальным стыдом. Отсюда все эти инструкции перед поездками за границу, чтобы советский турист ни в коем случае не опозорил моральный облик советского человека. Это настолько советская фраза, что ее и на английский сложно перевести. Так что о каком-то атрофировании чувства стыда в советское время говорить сложно.

«Сибирь.Реалии»: А в постсоветское? Путинская власть годами развращала общество, внушала и доказывала, что все продается и покупается. Разве это развращение не играет роли в атрофии чувства стыда? Может, поэтому сейчас никому не стыдно даже по сути продавать на войну за деньги своих детей и мужей? И разве в отсутствии стыда не играют огромную роль и запугивание, и пропаганда? Вот, возможно, выключи сейчас в России телевизор, перестань платить гробовые и гнать мужчин на войну — и все тут же забудут, что они воевали за империю…

Алексей Голубев: Боюсь, ситуация сложнее. Ваш вопрос подразумевает, что испытывать стыд — это естественное чувство, и это действительно так, но только для сугубо индивидуальных ситуаций. Как только мы начинаем говорить про коллективные эмоции — а стыд за нацию является коллективной эмоцией по умолчанию, — они всегда являются историческими продуктами. Национальный стыд возникает только вместе с романтическим национализмом в начале XIX века. Ни в античности, ни в Средневековье, ни даже в раннее Новое время за нации не стыдились, потому что наций-то собственно и не было.

Чтобы некая эмоция — особенно такая комплексная эмоция, как стыд, — начала действовать в социальном масштабе, необходима большая подготовительная работа. Стихийно, сама по себе, она не возникнет. В истории мы не видим примеров, когда стыд возникал бы стихийно. Национальный стыд — это эмоция, над конструированием которой работает большое количество активистов. Обычно это происходит через массив публицистических текстов и выступлений, где формируется некая значимая внешняя фигура или аудитория, перед которой должно быть стыдно. Это может быть международное сообщество, могут быть «будущие поколения», может быть некий моральный авторитет.

Алексей Голубев: Известны всего два случая, когда национальный стыд стал заметной аффективной реакцией на колониальную политику. Первый — в Австралии, где консервативное правительство в конце 1990-х годов отказалось извиняться перед аборигенами за геноцид. И тогда множество активистов, принадлежащих к партиям левого толка, начали публиковать «книги прощения». Они использовали эмоцию стыда — в их случае референтом, перед которым стыдно, было международное сообщество — для социальной мобилизации и добились своего: в 2008 г. лейбористское правительство Австралии принесло официальные извинения коренному населению Австралии.

Второй случай был в Канаде около десяти лет назад. Там эмоция стыда была важным фактором в создании большой комиссии по исторической правде и примирению. Эта комиссия признала: то, что канадское государство делало с коренными народами Канады, — это была форма геноцида. Я не знаю других примеров, когда именно стыд мобилизовал бы общество против той или и